Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана] - Сергей Алексеев

Пилат не верил, ибо невеждой был и вряд ли ведал о сути книг Приданого Софии.

– Добро, послушаю в подворье. Что скажешь там?

Стрельцы железа наложили и, взявши на веревки меж двух коней, поволокли на патриарший двор…

Весь путь к Москве из Пустозерска он шел, не прячась, и лишь дивился, что до сих пор не схвачен. И оставалось уж рукой подать, когда однажды перед утром услышал впереди неясный шум, как будто на току стучат цепами, и лишь потом крик сдавленный и детский плач.

– Не бейте тятю!..

Ему бы в сторону да по кривой дорожке, но Аввакум от роду не вилял, когда случалась драка иль какая распря. Напротив, подоткнув подол за пояс, поддернув рукава, кидался в гущу. И что там сан духовный и долг отеческий? Сие потом, при шапочном разборе: кого утешить или пожурить, кому кнутом воздать, чтобы в кулачной схватке не вынимал ножа, побитому так раны подлечить…

И в сей же час он не ушел с дороги, прибавил шагу и вскорости позрел не драку, а разбой. Три лиходея повозку брали. Должно быть, сельский шорник к утру на ярмарку стремился, вез свой товар нехитрый, и тут его подстерегли. Один коня уж выпряг, чтоб увести, другой в телеге рылся, а третий, шорника распнув между колес вожжами, клешнями бил и что-то требовал:

– Отдай! Иль голову снесу! Что было на гайтане?

А чуть поодаль – отрок, верно, сын. Валялся на земле и плакал:

– Возьмите все – не убивайте тятю! Ужели нет креста!..

– Да нет креста на вас! – взревел распоп и, выступив из дыма, в мгновенье ока с плеча ударил первого.

Тот выпустил узду и повалился навзничь, как будто не стоял, и токмо шапка покатилась. Второй попятился, в руках хомут, корзина, глаза на лоб – ему досталось с разворота в ухо. Разбойник опустился в пыль и, как пивной котел, забулькал, заскворчал и ухнул на бок. Но тот, что мучил шорника, топор из-за спины достал и ринулся на Аввакума. Хоть ростом не высок, но ловок и настолько злобен, что пламень бьет из глаз и пена на устах вскипает!

– Изыди, сатана! – вскричал тут пустозерский узник, но не крестом оборонился, а потянул оглоблю. – Ужо вот я тебя!..

И чудом уберегся! Скуфью смахнуло топором и темень скребануло. Оглобля не далась, не оторвать завертки, а боле пусто под руками! И крест един – нательный…

Еще бы миг, трактовый лиходей срубил в затычку на сосуде, разбил оковы и отпустил на волю страдающую душу. Однако же Господь вступился, знать, не пришел тот час и путь мучений не прервался. Вдруг подвернулся камень – голыш замшелый, придорожный, ухватистый для длани…

Сей камень брошен был! Топор разбойника круг совершил по воздуху и лезвием воткнулся в сырую землю, конь всхрапнул, а шорник, с силами собравшись, с голгофы оторвался и в тот же час исчез в туманном смраде.

– Эй, куда ты, православный!..

И вслед за топором, как будто бы в земном поклоне, грабитель ткнулся головою в пыль да так и замер. Все стихло, улеглось, унялось, и токмо отрок ползал чуть поодаль и тоскливо звал:

– Тять?.. Тятенька?.. Ты где?..

Лишенный сана протопоп крест поискал нагрудный и, не найдя, прижал ко сердцу длань, перекрестился:

– Пронес Господь…

Затем скуфейку поднял, отряхнулся и глас услышал:

– Не убий…

Два первых лиходея пришли в себя, зашевелились, встали на карачки – глаза чумньге, страх. Один хотел бежать, однако третьего узрел, позвал тихонько:

– Брат?.. Эй, братка?.. Жив?

Тот все стоял коленопреклоненным и мордой в землю, по праву руку топор торчит, по леву – камень. Разбойники его подмышки, распрямили и, озираясь в страхе, прочь потащили, и вроде бы не волоком – перебирал ногами, знать, жив…

– Пронес Господь!

А голос снова Аввакуму был:

– Я заповедал – не убий…

И ровно плетью подстегнул! Бежать бы не пристало ни с места драки, ни от греха, коли такой случился, да нога сами несли по большаку, покуда впереди из предрассветной мглы село не показалось. А к сему часу и людей прибавилось, суть пеших конных, и все к Москве спешат, кто с чем, от всех не отвернешь, и Аввакум, сойдя с дороги, окольно двинулся. Сомненья боле не терзали – ей-ей убить не мог, а токмо оглушил, уж больно малый камень, чтоб череп проломить. Знать будет, лиходей, как грабить! Вовек не выйдет на большак, закажет чадам, внукам…

Тут закричали петухи, заря восстала, червленая за дымом, тревожная, как будто бы пожар горит, но и то же благо: чай, свет, не тьма. Распоп слегка воспрял, махнул через поскотину и скоро очутился среди села – храм богородичный, заезжая изба, странноприимный дом… Ворота настежь, ключарь то ль пьян, то ль уморился за ночь и спит в телеге, а из распахнутых дверей (изба курная), словно из бани, жар пышет, тяжелый дух и сонный бред. Довольно братии набилось, лежат вповалку, не ступить… А печь пуста и камень хладен! Чу, кто-то встал и помолился: «Отче наш…» И, вторя ему мысленно, распоп забрался на лежанку и ноги вытянул – как раз. Поднявши руку для креста, к челу коснулся и так уснул, забыв, что ночь была лиха и полна страстей. Да свыкся уж: иных ночей не ведал без малого, поди-ка, лет тридесять…

С той самой ночи, как со Стефаном приехал в Успенский монастырь и не коснулся дна бездонного колодца, криницы, родника – суть Знаний, сокрытых в Приданом Софии. Однако же при сем он не достиг вершин и радостей вселенской мысли, не испытал твердыни под ногой, и токмо страстным взором, но не умом позрел на Истину. И был зачарован ею, как сном чудесным…

В странноприимном доме он спал недолго, чутко и вмиг очнулся, едва поднялся ветер. Избенка зашаталась, захлопали окошки, ставни. И, вместо дыма, пыль подняло до самых до небес, и то ли ею, то ли тучей накрыло солнце, и померкло все. Лицо скуфейкою отерши, он свесился с печи: слепой бродил вдоль стен и шепотом молился, безногий лапти плел, женоподобный инок, склонясь над лавкою, марал пером бумагу и теребил косу. А боле никого!

– Христос воскресе, братие, – промолвил Аввакум и ноги уж спустил.

Тут и вбежал ключарь, глаза протер, пыль сплюнул в угол.

– Ветрище-от какой!.. Ну что, убогие, проснулись? – и избу оглядел. – Тута мужик пришел… Дитя крестить зовет, младенца.

У Аввакума сердце дрогнуло: давно не крещивал, все боле отпевал в последние лета. Ввести же чадо под Христово лоно – эка радость! Однако ж в путь пора, пока ветришко дует: для беглого погода в самый раз…

– Кто может справить дело? – меж тем спросил ключарь и к иноку пристал. – Ступай, чернец, служи.

– Как тот мужик персты слагает? – спросил монах, письмо оставив.

– А так, как все, – ключарь десницу поднял с двоеперстьем.

– Тогда ступай!

– Да не боись. Мужик-то свой и выдачи не будет. Вот крест.

Чернец косичкою махнул и сплюнул.

– Ступай, ступай отсель! Не искушай!

Безногий ухмыльнулся и лаптем постучал.

– Да ты давно уж искушенный… Поди, донос строчишь?

Подобно немтырю, распоп невнятно мыкнул и, вдруг озлившись на себя – чего засуетился, дитя ж зовут крестить, по старому обряду! – спустился с печи.

– Я справлю Божеское дело.

В след инок зыркнул – лица не увидал, а ветер дверь захлопнул. На улице ждал молодой мужик с подбитым глазом, шапчонку снял и поклонился.

– Айда скорее, батька! Ишь, ветер разгулялся!

Сомненье ворохнулось: не лиходей ли с большака? С чего синяк-то носит? И свежий больно…

– Кто лампу-то подвесил? – спросил ворчливо. – Ишь, светит как…

– Да по лесу скакал, чуть ока не лишился…

3.

А ветер с ног валил, ломал деревья и в воздух поднимал соломенные крыши. Полнеба черного, и в туче бьют молнии, а грома не слыхать. В другой же половине сквозь дым и пыль проглядывает солнце и чудится, в сей миг из облака архангелы явятся и затрубят – скончанье света!

В телегу сели, конь заупрямился, вылазит из оглобель, копытом бьет – не может против бури. Распоп молиться стал, мужик из-под соломы кнут выдернул ямщицкий, и вкупе у них сладилось, поехали. За селом свернули с большака, помчались по ветру и бездорожью, по выпасам и нивам, к лесу, а там проселком. А буря все сильней – земля трясется.

– Не погодить ли нам? – спросил возницу. – Ведь худо в лес соваться. Уж лучше в поле переждем…

– Ой, батюшка, боюсь и не поспеем!

– А что же так-то?

– Да худ уж больно! Ишь, буря разгулялась! Ой, отлетит душа! Ой, канет в бездну! Так нехристью уйдет!

– Ужель младенец хворый?

– Ох, не сказать, как хворый! Того гляди примрет!

И засвистел, и окрестил кнутом коня, а дерева столетние трещат и валятся – инно хвоей обдаст, инно листвой, и все крестом ложатся. Страх Божий!

Средь леса деревенька, курные избы, бани и амбары, народ толпится, ждет. Возница вожжи бросил, в дом заскочил, там пошептался и скоро вышел.

– Входи, чернец, жив, слава Богу!

Распоп вошел, а следом бабы, ребятишки.

В избе на лавках мужик лежит, на голове завязка кровяная, весь белый, и взор уже поблек. Хоть и темно было, и дымно на дороге, но Аввакум в единый миг признал разбойника – он шорника пытал, распявши у телеги…